Маяковский о войне, Анализ «Вам!» Маяковский - qwkrtezzz.ru
Городецкий на Южном фронте ; А. Графика Елена Пашутина Наталья Крутова. Дай слов за тебя молиться, Понять твое бытие, Твоей тоске причаститься, Сгореть во имя твое.
Надо признать, что у Маринетти слово с делом не расходилось. Он действительно рвался туда, где гремят орудия и свистят пули, и еще в году в качестве военного журналиста принял участие в итало-ливийской войне, а когда началась Вторая Мировая, ни секунды не раздумывая, записался в солдаты, в велосипедный батальон.
Уже в году его ранило в пах, но убойная сила пули, кажется, и правда разбудила в нем новые силы. Причем в том же месте, куда ударила! Лежа в госпитале, буквально за неделю Маринетти написал эпатажную брошюру "Как соблазнять женщин", сделавшую фурор во всей Италии. Он не только исцелился, но и приобрел широкую славу.
Вторую половину войны Маринетти провел за рулем итальянского броневика "блиндированного автомобиля", как тогда назывались подобные машины Lancia 1Z и попутно написал об этом роман "Стальной альков".
С войны он вернулся уже знаменитостью. Но, хотя в своих брутальных манифестах Маринетти писал "мы", как бы выступая от имени всех итальянских футуристов, никто, кроме него, войну так не любил. Скорее наоборот, другие футуристы в Италии смотрели на происходящее со скепсисом или даже с нескрываемым ужасом.
Многим из них все равно пришлось оказаться на фронте — и вернулись домой далеко не все. Погибли художники-футуристы Боччони и Сант-Элиа, а поэт и художник Луджи Руссоло был тяжело ранен и едва остался в живых.
Тем не менее война, если так можно в данном случае выразиться, с поэтической точки зрения "закончилась победой Маринетти". Именно он в е годы стал в Италии поэтом номер один, оброс соратниками и подражателями.
Впрочем, этим он, конечно, обязан не только своему таланту и воинской доблести, но и страстной любви к фашизму, а также близкой дружбе с Бенито Муссолини. То есть Маринетти "выиграл войну" примерно так же, как Маяковский, всерьез писавший агитационные стихи и ставший любимым поэтом Сталина, "выиграл революцию".
Летом года, незадолго до начала войны, когда Маринетти приехал с выступлениями и лекциями в Петербург, выяснилось, что почти все русские футуристы ни в грош не ставят "основоположника" своего литературного течения. Хорошим тоном среди них считалось Маринетти презирать. Даже переводившие манифесты Маринетти Илья Зданевич и Вадим Шершеневич долго раздумывали, стоит ли пожимать руку итальянца, который явно "приехал в Россию, чтобы проверить, как функционирует провинциальный филиал футуризма — в то время как русский футуризм уже значительно интересней итальянского".
Хлебников с поэтом Бенедиктом Лившицом, исполненные футуристического патриотизма, отпечатали листовки с воззванием против Маринетти, обвинявшим его в том, что он "стремится склонить благородную выю Азии под ярмо Европы…".
На одной из его лекций они попытались её распространить, но художник Кульбин организатор мероприятия в ярости вырвал пачку листовок у Лившица и разорвал их в клочья, а затем принялся гоняться по залу за Хлебниковым, чтобы то же самое сделать и с его листовками.
В результате Хлебников вызвал Кульбина на дуэль, которая, правда, не состоялась. Но скандал получился громкий. А художник Ларионов вообще призвал всех подлинных футуристов забросать Маринетти тухлыми яйцами и облить кислым молоком, поскольку-де итальянец "предал принципы футуризма, превратив его в религию с кодексом догматов, тогда как футуризм есть вечное движение вперед".
Впрочем, сам Ларионов, увлекшийся новым художественным методом, который называл "лучизм", себя среди "подлинных футуристов" уже не числил и за молоком не пошел. Но со стороны, как говорится, виднее. И действительно, между будущим итальянским классиком и русскими поэтами и художниками зияла настоящая пропасть. Он считал, что воспевать в стихах и картинах нужно только город, технику, оружие, скорость и прогресс. Короче, никакой лирики.
Они же, несмотря на презрение к "старой" поэзии, все равно писали о людях и о любви — только другими словами. Поэтому неудивительно, что русские футуристы были не прочь вместе с Пушкиным и Державиным сбросить с парохода современности и своего "отца-основателя". Маринетти, узнав об этом, только пожал плечами, сказал, что "Россия еще не созрела", и презрительно уехал восвояси.
Но тут он был неправ. Русские футуристы к году уже не то чтобы созрели, но даже перезрели, рассыпавшись на несколько небольших, но очень активных групп кубофутуристы с Хлебниковым, Каменским, Бурлюком и Маяковским, эго-футуристы во главе с Северяниным, "Мезонин поэзии" с Шершеневичем, группа "Центрифуга", куда входили Асеев и Пастернак, и так далее.
Правда, позднее "настоящими" футуристами в России стало принято считать только кубофутуристов. Но кое-что эти группы объединяло всерьез: отказ от старых выразительных средств, "левые", "антибуржуазные" настроения, презрение и к обывателям, и к тем, кто ими управляет. Вообще русские авангардисты в большинстве своем воспринимали самих себя свободными художниками, прокладывающими дорогу к новой эстетике, которая когда-нибудь изменит человека и весь мир — со всеми его войнами, политикой и прочими глупостями.
Неудивительно, что националист и милитарист Маринетти пришелся в России не ко двору. Но в августе года все неожиданно изменилось. Страну накрыло волной патриотизма, и среди поэтов одним из первых в нее с головой окунулся Маяковский.
В первые же дни после объявления войны он отправился на сборный пункт, чтобы записаться в армию добровольцем. Ему категорически отказали как политически неблагонадежному — за Маяковским еще тянулся шлейф его революционного прошлого, да и короткая отсидка в тюрьме по "политическому" делу биографию тогда не украшала. Не попав сразу на фронт, будущий "поэт революции" занялся тем же делом, за которое во все эпохи берутся поэты-патриоты. Он решил использовать свой талант как оружие.
Идея эта, конечно, тоже была заемной о ней как раз говорил во время своего приезда в Москву Маринетти , но по крайней мере давала ощущение, что и он что-то делает для победы. Кстати, само имя Маринетти сразу перестало быть для Маяковского табу — в поэме "Война и мир", написанной в году, есть несомненно одобряющая итальянца строчка: "В каждом юноше порох Маринетти".
И все-таки по сохранившимся стихам того периода кажется, что Маяковский в своем отношении к войне еще "раздваивался". С одной стороны "Мама и убитый немцами вечер", "Война объявлена" , он сознавал весь трагизм происходящего, и тогда в его строках проскакивали явно антивоенные ноты. Но в других стихах Маяковского охватывает чисто "маринеттиевский" восторг:.
Судя по всему, существовали и иные стихотворные тексты, которые в свое время не были опубликованы — и которые поэт позднее уничтожил, не включив ни в один свой позднейший сборник. Кто-то из современников вспоминал, что в августе года Маяковский забрался на памятник генералу Скобелеву и читал оттуда антигерманские стихи, а затем даже будто бы возглавил одно из шествий, направлявшихся громить немецкие магазины и предприятия.
Шведский литературовед Бенгт Янгфельдт позднее писал: "Для Маяковского война была не просто полем боя, но и эстетическим вызовом — и шансом. Кроме военных стихотворений осенью года, он написал порядка десяти статей, и в них воспевал войну как чистилище, из которого должен родиться новый человек". Если до сегодняшнего дня Германия не сделала попыток обрубить рост России, то только потому, что видела в нас спеющую колонию, которая, налившись, сама упадет в ее зубастую пушками пасть".
Другие кубофутуристы — что художники, что поэты — на фронт особо не спешили, но порыв Маяковского полностью разделяли. В первых числах "военного" августа года в Москве открылось издательство "Сегодняшний лубок", где штамповались пропагандистские плакаты и листовки, и его постоянными авторами сразу стали Казимир Малевич, Аристарх Лентулов, Давид Бурлюк.
И, конечно, сам Маяковский. Именно тогда и родилась та "агитационная" стилистика, которая так ценилась во времена СССР. Аляповатый, "кричащий" стиль в живописи — и резкие, рубленые строки с неожиданными рифмами, напоминающие русские частушки. И рифмы, и рисунки были нарочито небрежными, как если бы это все делал человек необразованный, "из народа". Кубофутуристам это было легко — соединить примитивизм с футуристическими элементами в живописи. Еще один плевок в сторону мировой классики! К тому же предполагалось, что доходчивая агитация должна выглядеть именно так.
В плакатах использовались утрированные образы вроде "смелого русского солдата" и "пузатого немца-офицера" после революции они почти без изменений стали образами "красноармейца" и "буржуя" или "крестьянина" и "кулака-мироеда" в знаменитых "Окнах РОСТа".
И, надо признать, все это было эстетическим открытием. Конечно, у простого народа такие агитки большого успеха поначалу не имели, зато очень быстро получили признание среди знатоков живописи.
А когда ценность этих "новых лубков" признали знатоки, постепенно к ним привык народ. Куда ему деваться? Барину виднее. А барин рисовал, писал стихи — и продолжал рассказывать всем, как ему хочется в армию.
Надо бы проверить, говорят, там не так страшно! В первые месяцы недостатка в добровольцах не было — на волне патриотического угара, который поддерживали тысячи журналистов и литераторов в том числе и сам Маяковский , в армию вольноопределяющимися пытались записаться все подряд.
Однако уже через год, когда Россия "увязла" в долгой позиционной войне, этот поток иссяк. Как теперь говорят, "все стало неоднозначно". Но вот что удивительно: самые яростные пропагандисты войны во все времена избегают отправки на фронт. Впрочем, в случае с Маяковским ничего удивительного не было: за него, говорят, заступился Горький, и поэта определили чертежником при роте автомобильных войск, расквартированной в Петрограде.
Скорее наоборот. Сам Маяковских жил в частной квартире, но при этом находился на армейском довольствии. Это была чрезвычайно спокойная служба, дававшая возможность не только продолжать писать стихи, но и посещать литературные вечера.
То есть в жизни Маяковского ничего особенно не изменилось — кроме того, что он теперь щеголял в солдатской форме и мог смотреть на "штатских" свысока. Вообще, говорят, эта авторота была "теплым местечком", куда стремились попасть многие люди творческих профессий, поэтому "писарей там было больше, чем солдат".
К тому же служащим, от которых все равно никто не ждал никакого толку, позволяли часто уходить в отпуска, и после одного из таких отпусков Маяковского ждало удивительное открытие: за время своего отсутствия в январе года он удостоился серебряной медали "За усердие". Так что, можно сказать, он, практически не вставая с дивана, не только прошел всю Первую Мировую, но и был за это награжден.
И за что?
За усердие! Вот ведь насмешка…. Однако, как известно, к году его интерес к войне полностью угас — и сменился не менее яростным интересом к революции, которая стала для Маяковского и новым "эстетическим вызовом", и новым шансом.
Этот шанс он уже использовал на процентов. Ведь, в принципе, дорога, которую указал футуристам Маринетти, не требовала воспевать именно войну между разными государствами. Вполне годилась и гражданская война, и индустриализация, и диктатура пролетариата… Любое глобальное движение масс, любая историческая драма. Самого Маринетти в этом смысле полностью устраивал фашизм.
Но Маяковский все-таки был сделан "из другого теста". В глубине души он оставался тонким поэтом-лириком и поэтому не мог идти по этой дороге, не спотыкаясь. Вся его дальнейшая жизнь превратилась в череду компромиссов, в отчаянную борьбу с собственным лирическим даром, который он постоянно приносил на алтарь "правильного", "нужного эпохе" искусства.
Это были компромиссы не только с чувством гармонии, но и с собственной совестью. И вполне закономерно этот мучительный путь в году закончился его самоубийством. Но нужно помнить, что "наступать на горло собственной песне" Маяковский начал по своей воле — и вовсе не после Октябрьской революции, а в августе го, когда вслед за Маринетти попытался стать певцом жестокой и бессмысленной войны.
Одни футуристы с первых дней воспринимали войну с радостью и душевным подъемом, другие, как Маяковский, чувствовали в ней одновременно и вызов, и шанс, и враждебную поэзии реальность.
Но один из них — Велимир Хлебников — сразу увидел в войне катастрофу. Это было для многих удивительно, поскольку они знали поэта с "патриотической" стороны. И правда, в представлениях Хлебникова история развивалась как схватка Востока и Запада, и он всегда отдавал предпочтение "светлым силам Востока".
Как и многие футуристы, Велимир довольно снисходительно относился к "классической" европейской культуре. Но больше всего его раздражала именно Германия — "тевтонский дух", жизненный уклад бюргеров, эстетика повседневности. Более того, еще в году Хлебников распространял в Казанском университете германофобскую листовку, призывающую к аннексии Восточной Пруссии, в которой были такие слова:.
Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам! Русские кони умеют попирать копытами улицы Берлина. Мы это не забыли. Мы не разучились быть русскими.
В списках русских подданных значится кенигсбергский обыватель Эммануил Кант. Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, приветствую тебя! Этот прямо-таки феерический по своему образному напору призыв к мировой бойне, пожалуй, остается непревзойденным до сих пор. Даже Маяковский в своей патриотической статье года не смог сделать ничего лучше, как целиком процитировать хлебниковскую листовку с начала и до конца, добавив, что, мол, футуристы сегодня заслуживают общего внимания хотя бы потому, что среди них есть такой великий воин, как Хлебников.
Но Хлебников не только предсказал и призывал надвигающуюся войну, он "переболел" ею еще до ее начала. Увидел каким-то своим тайным поэтическим зрением весь ее ужас, всю ее бессмысленность и пошлость. И к году он уже никаким "воином" не был. От разговоров о политике с друзьями-футуристами старался уходить. И вообще окончательно стал поэтом "не от мира сего", погрузившись в свои странные стихи и цифровые предсказания "досок судьбы", которые будто бы могли помочь не только предвидеть, но и менять будущее.
Хлебников старался отойти от всех в сторону, раствориться в пространстве. Его жизнь стала абсолютно неприкаянной именно тогда, в году, появилась знаменитая наволочка от подушки, набитая рукописями и стихами, которую он таскал повсюду с собой и регулярно терял. Именно в это тяжелое для России время, когда с фронта приходили тревожные вести о гибели русских солдат и офицеров, Владимир Маяковский написал стихотворение «Вам! Любой, прочитавший название стиха, невольно задастся вопросом: а кому — вам?
Можно предположить, что речь идет о тех, кто, по разным причинам, не попал на фронт и теперь «вычитывает из столбцов газет о представленных к Георгию». Как известно, Георгия, или Георгиевский крест, давали за личный подвиг, случалось, и после гибели. И в тот момент, когда люди, совершая подвиг, жертвовали своей жизнью, герой стихотворения «Вам! Для самого Маяковского война была чем-то ужасным.
В своей биографии «Я сам» он написал: «Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне — надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности». Действительно, сначала Маяковский поддался патриотическому подъему. Ведь на фронт добровольцами отправились Михаил Булгаков и Николай Гумилев. Позже, однако, поэт-футурист Маяковский понял, что война — «кровавая бессмысленная свалка, в которую ринулись народы».
На злобу дня он написал несколько стихотворений о войне: «Война объявлена», «Мама и убитый немцами вечер», «Я и Наполеон». В этих произведениях со всей силой звучит чувство боли за ставшего жертвой войны человека, что вызывает «отвращение и ненависть к ней». А в произведении «Я и Наполеон» во всей полноте встает трагическая картина войны, усиленная идеей о личной ответственности каждого за творящиеся на фронте бесчинства.
Тыл же, по словам поэта, «еще отвратительней». И стихотворение «Вам! Перед взором читателя появляются самодовольные сытые лица обывателей, «имеющих ванную и теплый клозет» , «думающих, нажраться лучше как». Это те же обыватели, что ярко были описаны Маяковским в более раннем стихотворении «Нате!
